[Huldrefolk]

иллюстрации

Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть
— Видишь ли, — начал он, — я сын Председателя Союза Стекольщиков, который так любил свое ремесло, что каждый месяц выбивал все окна в своем доме только для того, чтобы вставить новые стекла. Стекло всегда казалось ему одним из семи чудес света, а прозрачность — самым драгоценным свойством любого предмета. Среди его друзей были, например, прозрачно-чистые и прозрачно-благородные люди. Словом, ему до смерти хотелось, чтобы у него родился совершенно прозрачный сын, а когда человек неутомимо стремится к намеченной цели, это почти всегда удается. Вот так и случилось, что я, как видишь, родился совершенно прозрачным.
— Точнее было бы сказать: «как не видишь», заметила Таня.
Он опять засмеялся — и так звонко, что стекла оранжереи весело отозвались.
— Прекрасно! Значит, ты еще и остроумна. Впрочем, я не могу согласиться, что быть прозрачным так уж неудобно. Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть. Ты спрашивала меня, что я делаю в этой оранжерее. Ты понимаешь, мне приходится много путешествовать, а в гостиницах всегда начинаются длинные, утомительные расспросы… «Извините, гражданин, мы не прописываем невидимок…» Или: «Как же я могу предоставить вам номер, если неизвестно даже, женщина вы или мужчина?» Словом, я решил, что удобнее всего останавливаться в оранжереях. Теперь остается только один вопрос: «Что вы делаете в Немухине?» Ответ: «Ничего». Просто мне показалось, что в этом городке немало кристально-честных и прозрачно-благородных людей. Вот я и подумал: «А вдруг мне удастся помочь кому-нибудь из них?» Ведь именно такие люди часто попадают в беду.
— Да, — вздохнув, ответила Таня. — Вот вчера, например, мальчишки гоняли футбольный мяч и разбили окно в доме нашего Старого Трубочного Мастера. А уж честнее и благороднее его нет, мне кажется, никого на свете.
— Вот я ему и помогу, — сказал Сын Стекольщика. — Но, Таня… Может быть, я мог бы чем-нибудь помочь и тебе? Когда я смотрю в твои глаза, мне начинает казаться, что ты не очень счастлива. Или я ошибаюсь? Почему, например, ты занимаешься музыкой не у себя дома, а в этой старой оранжерее?
— Потому что госпожа Ольоль совершенно не выносит ни меня, ни мою скрипку. Папа нанял ее, чтобы она вела наше хозяйство, и она, мне кажется, вела бы его очень хорошо, если бы поменьше старалась понравиться папе.
— А она очень старается?
— К сожалению, да. Вчера, например, она надела туфли на таких высоких каблуках, что совершенно не могла ходить, и рассердилась на меня, когда я предложила ей воспользоваться папиной палкой.
— А что думает о ней твоя мама?
Должно быть, Сын Стекольщика догадался, что огорчил Таню этим вопросом, потому что она глубоко вздохнула и долго молчала, прежде чем ей удалось справиться со слезами.
— У меня нет мамы, — наконец сказала она. — То есть, может быть, и есть, но никто не знает, где она и что с ней случилось.
И Таня рассказала, как три года тому назад мама вскочила из-за стола, побежала в лавочку за горчицей и исчезла.
— Почему же она не послала тебя?
— В том-то и дело, что накануне я подвернула ногу.
— Ее искали?
— О да. Самые талантливые собаки-ищейки разыскивали несколько дней. Удалось только установить, что она завернула за угол к Комиссионному Магазину. Но кому же может прийти в голову покупать горчицу в Комиссионном Магазине?
Сын Стекольщика промолчал, и в полной тишине был слышен только легкий шорох — бабочка перелетала с цветка на цветок.
«Ушел», — подумала Таня и спустя несколько минут спросила робко:
— Простите, вы еще здесь?
— Да, конечно. Больше того, я теперь долго не покину тебя. Не можешь ли ты сбегать домой и принести мне фотографию мамы?
— Я ношу ее на груди, — ответила Таня.
И действительно: на груди у нее висел маленький медальон, и в нем была фотография мамы.
— Какое нежное, доброе лицо, — сказал Сын Стекольщика. — Какие глаза! Так и кажется, что они говорят: «Желаю вам счастья».
Теперь мне ясно, почему я остановился в Немухине. То, о чем ты рассказала, загадочно и похоже на закоптелое стекло, через которое смотрят на затмение солнца. Стекло надо протереть, чтобы оно стало прозрачным, и я, не теряя времени, займусь этим делом.

Слепой дождь
Вот теперь, с хрустящей корочкой во рту, можно, пожалуй, закончить эту историю. Но тогда пришлось бы обидеть Сына Стекольщика и Таню, потому что у них был еще один разговор, который заслуживает упоминания.
На следующий день после торжественного банкета, который был устроен в честь Николая Андреевичи и других строителей Пекарни, Таня вновь пошла в оранжерею. Просто она надеялась… Впрочем, не все ли равно, на что она надеялась? Может быть, ей хотелось проститься с кем-нибудь или сыграть кому-нибудь сонату, которую она на днях разучила?
Музыку трудно выразить в словах, на то она и музыка, а не поэзия или проза. Но если бы музыкальные фразы этой сонаты стали фразами человеческой речи, они говорили бы о том, чего ей хочется… Нет, не увидеть Сына Стекольщика, ведь это было невозможно! Просто поблагодарить за все, что он сделал для нее и папы, а в особенности для мамы.
Она играла с каждой минутой все лучше и лучше, потому что вдруг почувствовала, что ее слушают не только цветы.
— Здравствуй, Таня, — услышала она знакомый добрый голос. — Ты сделала заметные успехи. Соната трудная, а ты сыграла ее превосходно. Я понял каждое слово и могу ответить, что все равно постарался бы еще раз встретиться с тобой. Ведь было более чем невежливо уйти не простившись!
— А нельзя как-нибудь устроить, чтобы вы не ушли? — спросила Таня. — Мне кажется, что, когда вы в Немухине, не только люди, но даже предметы становятся… как бы это сказать… Ну, прозрачнее, что ли. Или, во всяком случае, приветливее и добрее. Сегодня, когда я вошла в столовую, мне показалось, например, что стенные часы сказали мне: «Доброе утро».
Если бы Сын Стекольщика не был прозрачным, она увидела бы, что он грустно покачал головой.
— Я бы охотно остался, милая Таня, — сказал он. — Немухин — тихий, симпатичный город, в котором многие желают друг другу добра. Но, ты понимаешь, я странник, а странники не могут жить без странствий, так же как моряки без моря. Ты не жалеешь, что сегодня дождливый день?
— Конечно, жалею. Но еще больше я жалею, что это не слепой дождь. Ведь вы сказали, что при свете солнца в дождливый день я могла бы вас увидеть.
Едва ли солнце появилось только потому, что на это надеялась Таня. Но оно действительно появилось, и каждая капля, падавшая на город, засверкала, как алмаз, хотела она этого или не хотела.
Мягкий, сияющий свет упал на оранжерею, и в этом свете Таня увидела чуть заметный силуэт, как будто обведенный тонкой серебристой линией. Можно было различить черты доброго и гордого молодого лица, стеклянный шлем на голове, стеклянный панцирь на груди, стеклянные латы.
— Я вижу вас! — успела крикнуть Таня, успела, потому что солнце скрылось прежде, чем она добавила: — Какое счастье!
— Нам повезло, — сказал Сын Стекольщика. — Ты увидела меня, а я успел убедиться в том, что мой панцирь и латы в полном порядке. А теперь мне пора! Кто знает, может быть, мы еще когда-нибудь встретимся. А если нет… Ну, что ж! Ведь самое главное — не забывать друг о друге.
Говорят, это была минута, когда все стекла в Немухине прощально зазвенели, так что некоторые пугливые люди вроде Пал Палыча вообразили, что началось землетрясение. Но на самом деле это просто значило, что сказка о Сыне Стекольщика кончилась.
Он снова отправился странствовать, не дожидаясь, пока пройдет дождь.

Воробей с сердцем льва
Лене случалось видеть цветные сны, и теперь он иногда думал, что самый милый из его цветных снов — это Немухин с его Нескорой улицей, с его светлой речкой, в которой стайками ходили пескари, с его пожарной каланчой, которая была так хороша, пока не сгорела. И зачем только он пожалел котенка? Но жалеть о том, что он пожалел котенка, Леня не мог.
"Судьба", — грустно думал он, просыпаясь, и Немухин исчезал, как сон, потому что и цветной сон в конце концов исчезает. Надо было вставать и действовать "сообразно своим обязанностям", как приказывал ему Смотритель. В этот день обязанности заключались в том, что он должен был идти за керосином в город. На набережной, перед воротами крепости, керосинщик уже трубил, извещая Летандию о своем появлении.
От Наблюдательной вышки, где спал в эту ночь Леня, он должен был спуститься вниз по длиннейшей винтовой лестнице Маяка, а потом, гремя бидонами, почти две мили бежать по уложенному булыжниками молу. Куда проще было бы в пять минут слетать к керосинщику и обратно! Но подобно тому, как жители приморских городов не любят купаться, в Летандии принято было летать только по важным делам или — в редких случаях — в гости.
Хвост был уже длинный, когда, запыхавшись, Леня добрался до керосинщика и уселся на каменные плиты, — и надо сказать, что это был не совсем обыкновенный хвост. Почти никому не нужен был керосин, и многие пришли только потому, что на этом месте и в этот час каждое утро покупали керосин их отцы и деды. В Летандии были сильны традиции, а традиции, как известно, в некоторых странах переходят из поколения в поколение.
Керосину, слава богу, хватило и для Лени, и он поплелся дальше, не думая о том, как хороша была Летандия в этот нежаркий октябрьский день. Красно-рыжие черепичные крыши были похожи на остроугольные ступени, не спеша поднимавшиеся в гору, — они и были ступенями для Господина Главного Ветра. Его сквозной, открытый со всех сторон, дворец стоял на высокой желто-зелено-красной горе, и крепость, по стенам которой можно было бродить целый день, казалась оттуда цветной мозаичной трапецией, вставленной между синевой моря и неба. Но эта трапеция, если спуститься вниз, превращалась в старинный городок с узкими улицами, переходящими в лестницы, и с лестницами, ведущими в пятисотлетние храмы. В центре города была площадь, уложенная гладкими плитами. Над самым старинным из храмов висел прозрачный колокол, светившийся по ночам таинственным, зеленым светом.
Короче говоря, на каждом шагу было что-нибудь необыкновенное, а ведь если необыкновенное видеть каждый день, оно начинает казаться таким обыкновенным, что ничего обыкновеннее просто невозможно себе представить. Вот почему Леня не заметил даже, что из каждого дома слышались звуки камертона — это настраивались эоловы арфы, а у кого не было настоящих эоловых арф, те натягивали потуже бельевые веревки, переброшенные через улицу от одного дома к другому.
Все это означало, что на острове ждут возвращения Господина Главного Ветра, потому что, возвращаясь, он с незапамятных времен играл на всех эоловых арфах одновременно.
Но Лене было не до музыки. Он тащился по городу, ничего не видя и не слыша. Покупок было еще немало. Ему хотелось сэкономить на табаке для Смотрителя, чтобы купить хоть немного хлебных крошек — он тайком кормил хлебными крошками чаек.
Но табак подорожал, и чайки остались без крошек.
С грустью думал он о том, что все давным-давно забыли его в Не-мухине: забыл котенок, которого он как-никак спас, забыл Старый Трубочный Мастер, забыла Нескорая улица, по которой он каждое утро бежал в свою школу, забыла школа, а в школе забыли Таня и Петя.
Но он ошибался: никто в Немухине его не забыл.
Еще в сентябре появилась статья, в которой было сказано, что все без исключения немухинцы решительно протестуют против насильственного исчезновения, при подозрительных обстоятельствах, одного из лучших учеников шестого «Б» класса, недавно проявившего мужество перед лицом смертельной опасности, грозившей одному легкомысленному котенку.
В других номерах были краткие сообщения о создании комиссии по спасению Лени Караскина.
Наконец, под шапкой «Вылетели» было напечатано следующее сообщение:
Сегодня, 25 сентября, на розыски пропавшего без вести шестиклассника Л. К. отправилась экспедиция в составе:
1) С. Т. М., корреспондент "Немухинского голоса" (руководитель).
2) П., по прозвищу "Воробей с Львиным Сердцем".
3) Т. — ученица шестого класса музыкальной школы (скрипка).
По некоторым соображениям пункт назначения, имена участников и материальная сторона экспедиции остаются в полном секрете.
Материальная сторона заключалась, главным образом, в том, что Старый Трубочный Мастер взял не только фотоаппарат, но и радиопередатчик, Таня — свою скрипку, а Петька — котенка.
Вот как обстояли дела, когда расстроенный тем, что ему не удалось купить хлебных крошек для чаек, Леня спускался к молу по лестнице со своими бидонами, отдыхая чуть ли не на каждой ступеньке. И вдруг он почувствовал, что один из бидонов стал полегче: не пролил ли он керосин? Нет, все в порядке! Но вот полегче стал другой, и, обернувшись, он увидел подхвативших бидоны Таню и Петю. Немного поодаль с достоинством шел Старый Трубочный Мастер, у которого был вид настоящего спецкорреспондента, с его фото— и радиоаппаратами, висевшими крест-накрест на широкой груди. Аппараты тут же были пущены в ход, и первое сообщение гласило:
Обнаружен в неприглядном виде. Обдумываются меры немедленного восстановления здоровья.
Решено было, никому не показываясь в городе, скрыться до ночи в Лениной каморке, дождаться полнолуния и улететь. Но как попасть на Маяк? Смотритель может увидеть их на узкой полоске мола.
Они торопливо пробежали по молу, хотя Леня сказал, что Смотритель никогда не смотрит в сторону Летандии.
"Зачем же, — однажды заметил он, — смотреть на то, что никогда и ни при каких обстоятельствах измениться не может?"
Бочки с запасом пресной воды стояли вдоль стен подвала, на случай, если буря отрежет Маяк от земли. В углу были сложены отслужившие свой век маячные лампы. Отсюда по железной винтовой лестнице они поднялись до первой смотровой площадки, на которую выходила комната Лени. Подниматься дальше было опасно, потому что Смотритель мог услышать шаги и вообще пора было отдохнуть и перекусить после полета. По этому поводу в Немухин полетела вторая радиограмма:
Перекусываем
У хозяина не оказалось ничего, кроме краюхи хлеба и отвратительной настойки из ягод шиповника, которую Смотритель считал полезной для детей нежного здоровья, и Трубочный Мастер, вытащив из заплечного мешка колбасу, лук и яйца, прибавил через несколько минут к своей радиограмме:
Аппетит превосходный.
Но аппетит аппетитом, а ведь пора было подумать о том, чтобы успешно решить поставленную перед экспедицией задачу — то есть вернуть Леню Караскина в шестой «Б» класс немухинской средней школы.
Вообще говоря, размышлять особенно долго было нечего, а надо было добраться до открытого места и, совершив все, что полагается для благополучного перелета, вернуться в Немухин.
Открытое место было под боком — из комнаты Лени легко было шагнуть на площадку, находившуюся примерно метрах в тридцати над морем.
Но прежде надо было:
1) разбудить Смотрителя, потому что Маяк нельзя было оставлять без присмотра.
2) подлить керосин.
Это, разумеется, должен был сделать Леня, а его спасители на всякий случай должны были спрятаться кто куда.
В Лениной комнате была ниша, где хранились отслужившие свою службу канаты и брезентовый плащ, который он надевал, выходя на вышку в дурную погоду. Он спрятал друзей в эту нишу, закрыл дверь и ушел.
Котенок мгновенно уснул, Трубочный Мастер занялся своими аппаратами, а Таня с Петей стали болтать о полете, который, как это ни странно, ничуть не показался им чудом.
— Ух, а мне было страшно, когда я поднялась, — сказала Таня, — у меня шнурок развязался на туфле, и я не знала: если это все-таки чудо, можно, например, завязать его, то есть сделать самую обыкновенную вещь?
— Мне тоже было страшно, да как! А здорово мы заблудились в облаках! — с восторгом сказал Петька. — И какие они смешные, верно? Перистые, как перья, а кучевые совершенно как стадо баранов! Так и кажется, что сейчас услышишь: "мэ-э, мэ-э".
Только что Трубочный Мастер успел передать по радио:
Подзаправились, обмениваемся впечатлениями, отдыхаем,
как вернулся взволнованный Леня.
— Насилу разбудил, — сказал он. — И к сожалению, он проснулся в очень дурном настроении. Левый сапог он надел на правую ногу, а правый — на левую и рассердился, когда я обратил внимание на эту ошибку. Трижды он пересчитал деньги, оставшиеся от покупки керосина. Он велел мне начистить мелом пуговицы на его парадном мундире — это значит, что с минуты на минуту надо ждать возвращения Господина Главного Ветра. Словом, надо лететь. Через четверть часа солнце будет в зените.
Несколько минут все же пришлось потерять, потому что Трубочный Мастер должен был дать радиограмму: «Вылетаем», а Петька — осколком кирпича вывести на стене: "Привет бабушке, не забудьте полить фикус". В полном снаряжении они вышли на смотровую площадку — и вдруг нежная, слабо-порывистая, напоминающая широкие, летящие шаги музыка окружила их таким плотным кольцом, что они не могли бы, кажется, двинуть ни рукой, ни ногой. Это эоловы арфы возвестили о приближении Господина Главного Ветра. Он пролетел над Маяком так быстро, что Петька увидел лишь его желтые развевающиеся волосы и длинные ноги в клетчатых брюках.
— Ровно двенадцать, — шепотом напомнил Леня. Они присели на корточки, крепко обхватили себя под коленками. Но зажмуриться — увы — не пришлось, потому что Смотритель Маяка, в ярко-зеленом мундире, на котором блестели ярко начищенные пуговицы, в новых брюках с зеленым кантом, неожиданно появился на смотровой площадке.
— Вы арестованы, — сказал он ровным, ничего не выражающим голосом. — Более того, я доложу Господину Главному Ветру о вашей незаконной попытке похитить коренного жителя Летандии.
Он не успел договорить. Петька вскочил и произнес три слова, которые впоследствии были признаны почти историческими, потому что еще никто не произносил их в таком рискованном положении. Он сказал: "Как бы не так!" — и с тридцатиметровой высоты кинулся в море.

Вылет возможен, но невозможен
Когда Смотритель принялся писать секретнейший рапорт, его со всех сторон окружили дурные предчувствия. Надо было как-то уговорить их убраться или просто махнуть на них рукой, а это было совсем нелегко, потому что ради торжественного дня возвращения Главного Ветра он надел тесный, застегивавшийся на добрую сотню пуговиц парадный мундир, мешавший ему размахивать руками. Но один раз махнуть все-таки удалось, и он с удовольствием углубился в свой рапорт.
Он начал его с истории Лени Караскина, оставшегося сиротой и спасенного им от голодной смерти.
"Находясь под беспрестанным нравственным присмотром и в более чем благополучном материальном положении, он тем не менее стал скучать, — с возмущением писал Смотритель, — и внезапно, без необходимого письменного уведомления, на которое немедленно последовал бы отрицательный ответ, улетел в город Немухин".
Он писал долго, неторопливо, с наслаждением. Он прекрасно понимал, что Леня очень нужен ему, но остановиться или — страшно подумать — простить его Смотритель уже не мог. Это была бы неблагонадежная, кривобокая и, уж во всяком случае, непрямоугольная мысль.
Он так увлекся, что не заметил, как морское пространство, освещенное Маяком на добрых пять-шесть миль, превратилось в самое обыкновенное, не освещенное Маяком морское пространство. Маяк погас! Случалось, что он мигал, коптел — в докеросиновые времена, когда в лампу заливали тюлений жир или лампадное масло. Но погаснуть? За последние пятьсот лет это случилось впервые!
Первая мысль Смотрителя была все о том же Лене: конечно, этот проклятый мальчишка нарочно не залил керосин, намереваясь снова улететь в Немухин. Вторая — тоже о Лене: сидя под ключом в своей каморке, каким же образом он мог залить керосин? Третья, на первый взгляд, о мундире, а по сути дела — снова о Лене. Для того чтобы заправить лампу, необходимо было переодеться, а попробуйте-ка расстегнуть сотню пуговиц на парадном мундире? Короче говоря, оставив незаконченный рапорт на столе, Смотритель вскочил и побежал за Леней.
…Нельзя сказать, что день был проведен немухинцами бесцельно или лениво. Старый Трубочный Мастер дал две радиограммы. Одна была короткая:
Воробей доказал, что у него сердце льва. Положение осложнилось.
Вторая — немного длиннее:
Настроение бодрое. Запас продовольствия на три дня. Вылет возможен, но невозможен.
Последняя загадочная фраза объяснялась просто. Дверь на смотровую площадку осталась открытой, и, дождавшись полнолуния, они могли улететь. Но без Петьки они улететь не могли, а от него не было ни слуху ни духу.
Они очень беспокоились о нем, и Таня даже всплакнула. Леня, пригорюнившись, сидел на груде морских канатов и только безнадежно разводил руками, когда чайки вопросительно заглядывали в окно, надеясь на хлебные крошки. Но после того как Старый Трубочный Мастер разъяснил, что настроение должно соответствовать радиограмме, начинавшейся словами: "Настроение бодрое", Таня и Леня действительно приободрились, тем более что Немухину, да еще по радио, неудобно было соврать.
Таня занялась своей скрипкой, Леня геометрией — предусмотрительный Петька, улетая из Немухина, захватил для него учебник, — когда дверь распахнулась и вбежал Смотритель, зеленый, как его парадный мундир. Зубы у него стучали, и он заставил себя открыть рот лишь после того, как Трубочный Мастер сдвинул очки на лоб и сказал:
— Ну-с?
— Извините, я, кажется, помешал? Но дело в том, что маячная лампа, в которую никто, — он злобно посмотрел на Леню, — не позаботился своевременно залить керосин, погасла, что случилось впервые за последние пятьсот — шестьсот лет.
— Так-с, — сказал Трубочный Мастер. — И что же?
— Между тем именно сегодня в честь возвращения Господина Главного Ветра я должен был зажечь тройной бело-красно-изумрудный огонь. Короче говоря, мне грозят серьезные служебные неприятности. Я прошу вас на время забыть о наших неудачно сложившихся отношениях и помочь мне зажечь маячную лампу. Должен предупредить, что вскоре вам снова придется вспомнить о них, в особенности если вы попытаетесь бежать, после того как окажете мне эту услугу. Наружная дверь Маяка заперта, а ключ надежно спрятан в моем парадном мундире.
— Понятно, — кратко ответил Трубочный Мастер. — Пошли.
Нельзя сказать, что, вытачивая и обкуривая трубки, считавшиеся лучшими в Немухине и во всем мире, он был знатоком маячных ламп, построенных пятьсот лет тому назад. Но недаром к нему иногда приезжал за советом сам Президент Столичной Палаты Мер и Весов. Короче говоря, не прошло и получаса, как тройной бело-красно-изумрудный огонь вспыхнул на башне, осветив морское пространство не на пять, а на добрых шесть с половиной миль. Более того, Трубочный Мастер наладил двухударный колокол, который должен был заменять Маяк во время тумана.
Радиограмма, которую вскоре принял Немухин, была немного хвастлива:
Оказал услугу Морскому Министерству. Необходимость дипломатического вмешательства, по-видимому, отпала.
Если бы он не был так занят починкой маячной лампы, в которую надо было вставить новый пухлый, тяжелый фитиль, он, без сомнения, заметил бы, как задрожал Леня, когда лампа, вспыхнув, осветила сперва спящий город, а потом задремавшее море.
Он задрожал, потому что увидел неподвижные флюгера и понял, что это значит.
В его жизни уже была минута, когда он вдруг почувствовал, что и у него сердце… Конечно, не льва, но уж, во всяком случае, львенка: нашел же он в себе силу, чтобы на глазах целого города подлететь к пожарной каланче, чтобы спасти глупого маленького кота который чуть не сгорел? Теперь Леня должен был спасти друзей — целую экспедицию, смело прилетевшую к нему на помощь.
— Вы понимаете, сущность дела, — солидно объяснял Смотритель, заключается в том, что приток воздуха между светильниками должен сопровождаться полным сгоранием керосина.
Работая, он должен был все-таки снять мундир, и ни он, ни Трубочный Мастер не заметили, как Леня вытащил из мундира ключ от наружных ворот маячной башни.
— А полное сгорание керосина, — продолжал Смотритель, — зависит от силы притока воздуха между светильниками. Как правило, он утраивается для получения тройного огня.
Минута была удачная, и она могла не повториться. Более того, минута была такая удачная, что она не могла повториться: Смотритель вышел на смотровую площадку, чтобы взглянуть, нет ли отклонений между переходами белого огня в красный, а красного в изумрудный. Он был так увлечен, что ничего не понял, когда Леня, подойдя к нему очень близко, сказал дрожащим голосом:
— Прошу меня извинить, но для меня и моих друзей это — единственный выход.
И он сильно толкнул Смотрителя, который с тридцатиметровой высоты вылетел в освещенное воздушное пространство. Тут только он догадался, что произошло нечто кривобокое и во всяком случае непрямоугольное, тем более что его секретнейший рапорт остался лежать на столе.
— Ты что, ошалел? — спросил изумившийся Старый Трубочный Мастер.
Леня торопливо захлопнул дверь на смотровую площадку.
— Мы должны защищаться, — сказал он. — Все флюгера в городе повернулись в сторону Дворца. Это означает: «Повинуемся». А «Повинуемся» означает «Казнь».
За пыльным круглым окном был виден грузно летавший вокруг башни Смотритель. Он был похож на бабочку в полосе света, падающего из окошечка будки на экран в летнем кино.
— Мундир, мой мундир! — кричал он, крутясь за окном и в отчаянии поднимая короткие руки.
Громкий стук донесся снизу. Кто-то ногами молотил в наружную дверь Маяка.
Трубочный Мастер не торопясь, аккуратно сложил мундир и швырнул его в форточку. Леня кинулся вниз.
— Кто там?
Это был Воробей с Сердцем Льва, веселый, встрепанный, в разорванных штанах и в рубашке, от которой остались только лохмотья.
— Блеск! — сказал он, еле дыша. — Главный Ветер разрешил тебе улететь в Немухин. Мировой парень! Фу-у! Устал! Найдется полопать?

На ласковой земле
Ночь была безлунная, когда Юра спустился с пожарной лестницы, ничего не сказавшей ему вслед. Железо было молчаливо. Из чердачного окна он часто смотрел на березовую рощу за Немухинкой, и случалось, что в шелесте листьев до него доносились отдельные звонкие голоса. Когда он пробегал через мостик, перекинутый с одного берега на другой, он ясно услышал, как речка прошелестела ему вслед: «Осторожно, Юра! Места незнакомые. Легко заблудиться». Но невозможно было заблудиться в лесу, где каждое дерево показало бы ему дорогу.
Правда, он не мог разглядеть ни одной тропинки в темноте, но и тут ему повезло! Вдруг небо озарилось упавшей звездой, и он со всех ног побежал, чтобы подобрать ее. Это было в двух шагах от него. Кустарник вспыхнул сумеречно-багровым светом, и, хотя звезда почти погасла, ее мягкий свет был гораздо сильнее, чем свет карманного фонарика, который подарила ему Таня. Он поднял звезду и стал перебрасывать ее из одной руки в другую, радуясь, что, остывая, она почти не теряла света.
После душного чердака, в котором можно было задохнуться от пыли, он дышал всей грудью, беспричинно смеясь, и босыми ногами остро чувствовал мягкую, душистую землю.
Постепенно в беспорядочном шелесте листьев под легким ветром он стал различать слова.
— Смотрите, кто пришел к нам в гости! — сказала старая береза, подле которой он стоял. — Тот, кого мы ждали тысячу лет или по меньшей мере девятьсот девяносто девять… Ведь ты умеешь говорить не только с нами, но и с людьми. Не можешь ли ты передать, что мы верно служим им, а они так часто к нам беспощадны?
— Хорошо, передам! Но едва ли кто-нибудь прислушается к моим словам. Мне не поверят, что я понимаю язык деревьев. Ведь я только в девятом классе.
Горячая звезда немного опалила шерстку на пальцах, но и это почему-то присоединилось к тому чувству счастья, с которым он бродил по березовой роще.
Он невольно подслушал спор между молодыми дубком и осиной; это было забавно: запальчивый дубок упрекал осину за то, что она слишком быстро растет, заслоняя от него солнце. Молодая березка прихорашивалась под ветерком, и он подумал, что, может быть, деревья видят в темноте: она надеялась, что кто-то утром увидит ее с прибранной, блестящей листвой.
Слышались шорохи, шуршание, шелесты, ничего не происходило случайно, и Юра не был бы сильвантом, если бы ему не пришла в голову мысль, поразившая его своей простотой: никто никому не желал зла в этой душистой, неторопливо засыпающей роще. Ночная смена муравьев усердно строила свой многоэтажный дом с лабиринтом туннелей, ежи торопились домой после каких-то деловых разговоров, сова пожелала кому-то доброй ночи.
— Ты влюблен, сильвант? — спросила его насмешливая молодая лиственница, мимо которой он прошел, освещая звездой.
— Да. И к счастью и к сожалению.
— Почему «к сожалению»?
— Потому что, если я останусь сильвантом, мне не суждено увидеть ту, кого я люблю.
Начинало светать, когда он пробежал по еще пустым немухинским улицам. И у Заботкиных еще спали. Никто не слышал и не видел, как он поднялся на чердак и бросился в старое кресло, на котором лежало сложенное заботливой Таней одеяло.
Остаться сильвантом? Но как же быть с тем памятным вечером, когда Ириночка в легком платье встретилась с ним на набережной и сказала: «Если бы папа не уснул, я выскочила бы в окно»? Как быть с их отражением в спокойной воде? Как быть с веткой, которую он наудачу сломал в незнакомом саду, — ветку, странно прошелестевшую листьями и цветами?

Очевидное — невероятное
Причудливое явление, призрак, в старину называлось фантомом. Может быть, и в самом деле такой призрак поселился где-нибудь на чердаке в квартире Заботкиных? Причем, без сомнения, это был незлобивый, нетребовательный призрак, игравший по ночам на флейте и делившийся молоком с Тюпой.
— А интересно узнать, замечали ли эти странности сестры Фетяска? — сказала однажды Мария Павловна, когда за обедом обсуждался вопрос о домовых, леших, русалках и прочей нечистой силе.
И на другой день она решила навестить сестер Фетяска.
— Нет, — решительно заявили они, убедительно прибавив, что и не могли ничего заметить, потому что не держат кота, не сушат сухарей и не занимаются архитектурным черчением.
Словом, вопрос, что называется, остался открытым, если бы им не заинтересовался Петька Воробьев, старинный приятель Тани.
Уже давно никто его не называл Воробьем с сердцем Льва и теперь ему не надо было бросаться в Немухинку с трехметровой вышки, чтобы доказать свою храбрость.
Учитель географии Петр Степанович Неломахин, который, кстати, был Международным гроссмейстером по спасанию людей, птиц, зверей и полезных насекомых, считал его одним из самых способных учеников. Они оба не пропускали ни одной передачи «Очевидное-невероятное», и разница между ними заключалась в том, что все невероятное казалось Петьке очевидным, а Петру Степановичу — наоборот.
Эта существенная разница сказалась, между прочим, и в том, как они отнеслись к странностям в доме Заботкиных.
Петр Степанович думал, что все случившееся на деле не случилось, а померещилось не только Марии Павловне и Тане, но и коту Тюпе.
— Давно доказано, — сказал он, — что лешие, кикиморы, русалки и домовые не что иное, как плод народного воображения.
Петька не стал спорить. Однако к вечеру явился к Заботкиным в более чем странном наряде. Брюки с рубашкой и майка с трусиками были на нем вывернуты наизнанку, правая туфля надета на левую ногу, левая — на правую, а кепка торчала на затылке козырьком не вперед, а назад.
Увидев его, Таня покатилась со смеху, но он сделал большие глаза и приложил палец к губам.
— Читала «Демон» Лермонтова? — шепотом спросил он. — Нудная штука, но я одолел. Автор тоже, между прочим, считал невероятное очевидным. А у писателя — забыл фамилию — я прочел, что для того, чтобы увидеть какую-нибудь кикимору, надо ее удивить. Например, одеться шиворот-навыворот и сказать что-нибудь вроде: «Пречистые замки ключами не заперты, ладаном не запечатаны ныне и присно и во веки веков». Короче говоря, айда на чердак!
— Почему на чердак?
— А где, по-твоему, должны жить привидения?
На чердаке не было электричества, и Таня зажгла карманный фонарик.
— Погасить! — строго сказал Петька. — С логической точки зрения — это дело темное, а темные дела должны происходить в темноте.
Впрочем, ночь была лунная, и на чердаке не очень темно, свет украдкой проникал в невидимые щели. Плохо было, что Таня давилась от смеха, а между тем в ожидании чуда — как же иначе называть то, что должно было случиться, — нужно было, по мнению Петьки, сохранять «стоическое», как он выразился, то есть железное, спокойствие.
Однако прошло минуты две, и хотя Таня была не робкого десятка, она вдруг почувствовала, что ей вовсе не смешно, а даже, пожалуй, страшно.
На чердаке пахло пылью, в одном углу были свалены тяжелые сломанные карнизы, в другом — кресла с торчащими пружинами, и она стояла в перекрещивающихся лунных полосках, которые как будто связывали ее по рукам и ногам.
Петька шумно откашлялся — может быть, чтобы показать, что он ничуть не боится.
— Пречистые замки ключами не заперты, ладаном не запечатаны, открыты ныне и присно и во веки веков, — громко сказал он.
Сперва зазвенела пружина, точно кто-то вскочил с кресла, потом в наступившей тишине послышалось слабое дыхание. Что-то совершалось, очевидно, чудо. Можно было вообразить, что невидимые руки лепят какую-то неясную фигуру из сумеречного света, из пылинок, которые стали видны, из самого воздуха, который как бы уплотнился, хотя это было, кажется, невозможно.
— Можно, я зажгу фонарик? — дрожащим голосом спросила Таня.
Петька не успел ответить.
— Конечно, пожалуйста! — отозвался ясный молодой голос.
Теперь, при свете фонарика, можно было различить странную фигуру, чем-то похожую на детские рисунки. Ноги были как ноги — в потрепанных джинсах; руки как руки, хотя и покрытые шерсткой, на широких плечах ковбойка, но голова… Голова походила на шлем, с поднятым забралом, и неестественно большие глаза мягко сияли на лице, вогнутом, как сломанный обруч.
— Кто ты? — загробным голосом спросил Петька. — Домовой?
— Такой же, как ты, — отозвался спокойный голос.
— Извините, — вежливо возразила Таня. — Но если вы человек, почему у вас такая необычная внешность?
— Прежде всего познакомимся. Меня зовут Юра Ларин. Я из Хлебникова, может быть, вы слышали о таком городке на Черном море? Я ученик девятого класса Хлебниковской школы. Вы оба, кажется, тоже в девятом классе? Но ты, Таня, кажется, в музыкальной школе? Черт возьми, если бы не моя мачеха, мне тоже удалось бы поступить в музыкальную школу. Я играю на флейте.
— Так эту игру мы с мамой иногда слышали по ночам?
— Я нашел на чердаке старую окарину, на которой осталось только шесть дырочек вместо девяти. Говорят, Паганини на одной струне исполнял сложнейшие партии. Ну вот, так же и я. Вместо флейты играл на окарине, в которой вместо девяти дырочек всего-навсего шесть.
Петька, конечно, понятия не имел, кто такой Паганини, но Таня прекрасно знала, что был такой знаменитый скрипач и композитор.
— Я немного боялся, что беспокою Марию Павловну, — вежливо добавил Юра.
— Славик мешает ей спать, а тут еще я со своей окариной.
— Нет, мама не слышала, а мне было даже приятно. Мне мерещилось, что я слышу звуки флейты во сне.
— Ну ладно! Как говорится, вернемся к делу, — сказал Петька. — Все-таки ты, может быть, расскажешь нам, кто ты такой, как появился в Немухине и, в частности, в этом доме? Между прочим, заклинание, которым я тебя вызвал, относится не только к домовым.
— Может быть. Но на меня подействовало не твое заклинание. Просто смертельно соскучился и очень обрадовался, когда вас увидел. Конечно, пора объяснить, как я здесь оказался. Но с чего начать? Может быть, с мачехи? — задумчиво сказал Юра.
Его бледное лицо, как будто вырезанное в глубине лунного ободка, омрачилось, погрустнело.
— Валяй с мачехи, — согласился Петька. — Она кто у тебя? Ведьма?

Да, брат, тебе досталось
— Можете мне не поверить, но каких-нибудь две недели тому назад я почти ничем не отличался от вас. Когда мне было два года, у меня умерла мать, отец женился на молодой красивой женщине, но, к сожалению, с очень дурным характером и большими ногами. Не удивляйтесь, что я упоминаю о ногах. Она всю жизнь старается скрыть, что ей впору туфли сорок первого размера, и покупает двумя номерами меньше. А попробуйте-ка, особенно летом, в жару, носить такие туфли! Злость закипала у нее в ступнях, а потом поднималась вверх, как ртуть в градуснике. Короче говоря, утром моя мачеха еще могла улыбаться, особенно когда она кокетничала, а к вечеру просто кипела от злобы. Огрызалась, скрежетала зубами, старела на глазах и просто умирала от желания кого-нибудь съесть. И съела!
— Как съела? — одновременно спросили Таня и Петя.
— Очень просто! Моего отца, добродушнейшего, кроткого человека. У него даже в истории болезни было написано: «Не повезло с женой. Крайне неудачная семейная жизнь». Конечно, сразу же после смерти отца ей захотелось съесть меня. В самом деле, еще молодая, интересная дама, а тут под ногами вертится какой-то мальчишка, который к тому же не только знает, что она носит туфли на два номера меньше, но знает, что по всему свету она ищет хирурга, который превратил бы ее копыта в маленькие, изящные ножки. Конечно, каждый из них говорил: «Нет, мадам! Вам может помочь только волшебник». Тогда — представьте себе — она стала искать волшебника. И нашла!
— Нашла? — с изумлением спросила Таня.
— Заливаешь! — одновременно откликнулся Петька.
— Правда, не столько волшебника, сколько мошенника. То есть в прошлом он служил в Отделе Необъяснимых Странностей, но его прогнали и категорически запретили заниматься чудесами. В Хлебникове он показывал карточные фокусы в пивных и тайком лечил плешивых, причем с каждого брал клятву, что тот никому никогда не расскажет, почему у него заросла плешь. Вот из пивных-то его и выудила моя мачеха.
Юра тяжело вздохнул: видно было, что ему нелегко давалась эта история.
— Ты устал? — мягко спросила Таня. — Ведь можно встретиться в другой раз.
— А вы торопитесь?
— Я нет! — сказал Петька.
— Я тоже, — сказала Таня, — но уже двенадцатый час, и я боюсь, что мама станет беспокоиться, куда я пропала. Вот что: я скажу ей, что иду спать…
— Да, брат, тебе досталось, — мрачно сказал Петька, когда она убежала.
Они помолчали.
— Послушай, ты, может, голодный? — вдруг вскинулся Петька. — Хочешь, я тебе притащу что-нибудь из дому?
— Нет, спасибо. Между прочим, на твоем месте я бы переоделся, пока Таня не вернулась.
— Ах, да!
И Петька живо вывернул рубашку, брюки, переодел туфли. Только кепка осталась лихо торчать на затылке козырьком не вперед, а назад — впрочем, так он носил ее не только тогда, когда собирался вызывать домовых.
Таня вернулась.
— Все в порядке. Мама укачивает Славика. Я пожелала ей доброй ночи. Между прочим, у нас на ужин была макаронная запеканка. Я подогрела и принесла. Ты, наверное, проголодался?
— Спасибо. Я потом съем. Сейчас неохота.
— Остынет.
— Не беда.
— Ну, рассказывай! — нетерпеливо сказал Петька. — Значит, ты все-таки не человек?
Юра вздохнул.
— Я — сильвант. Многие выдумывают страны, которых нет, а я задумался о людях, которые живут на земле и знают, как она прекрасна, — сказал он. — У каждого дерева свой голос, береза шелестит, липовая роща шепчет, хвойный бор сердито бормочет, дубы задумчивы и молчаливы, а мачтовые сосны готовы пожертвовать собой, чтобы увидеть дальние страны. Сильванты понимают язык деревьев, потому что они очень похожи на них. Никогда не лгут, не ссорятся, никому не желают зла. Они стоят на земле твердо и прямо и гнутся только под ветром, который тоже прекрасен, потому что умеет вертеть мельничные крылья и в течение тысячелетий помогал людям открывать новые страны. Среди сильвантов много поэтов, художников, музыкантов, в их сонатах и ноктюрнах тонкий слух различает пение птиц и листвы. Они гораздо умнее обыкновенных людей и уступают в тонкости чувств только деревьям. Кстати, об этом думал один поэт. Он писал:
Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы — на чужбине, а они — в отчизне.
Вот так же и сильванты относятся к земле. Она для них не приплюснутый шар, который с утомительным однообразием вращается в пространстве, а ласковая звезда, на которой и деревья, и животные, и люди должны ежеминутно чувствовать радость существования. Я часто рисовал сильвантов, мне казалось, что они все же должны отличаться от обыкновенных людей. И вот однажды… Но прежде чем объяснить, что случилось, мне надо вернуться к своей мачехе. Кстати, ее зовут Неонилла, и она почему-то гордится этим именем. Она где-то познакомилась с Луканькой — его зовут Лука Лукич, но все в городе звали его Луканька. Приодела его, поселила где-то поблизости от нас, и буквально через неделю он совершенно преобразился. Кстати сказать, он служил в Игральных мастерских — у нас самые большие Мастерские Игральных Карт на всем свете, — и пристроила его туда она же, кажется, кладовщиком. И началось!
— Что началось?
— Через месяц он уже заведовал цехом пасьянсных карт, через два был заместителем директора, а потом каким-то образом пролез в Главный Филиал и стал управляющим делами и теперь требует, чтобы все называли его «Мэром». У нас он стал бывать каждый день и, между прочим, как бы подружился со мной, хотя меня воротило с души при одном виде его сизого носа.
— Сизого?
— Сизый нос сливой, глазки заплывшие, плешивоватый, все говорит, что нет времени, а сам шляется без дела в пальто с шелковыми отворотами, в лакированных туфлях и в цилиндре.
— В цилиндре?
Впервые Таня не поверила Юре, а Петька откровенно сказал:
— Врешь!
— Сильванты не лгут, — с достоинством отозвался Юра. — Так вот, он… Мне казалось, что он был против того, чтобы мачеха меня уморила. Но теперь-то мне ясно, что они были в сговоре и что он заступался за меня притворно.
— Но как же все-таки она могла тебя уморить?
Юра с досадой махнул рукой.
— Ну как? Очень просто! По ночам, как только я засыпал, колотила в дверь ногами или запускала радио на полную катушку. Распустила по всему городу слух, что я тайком опустошаю холодильник, а сама, между прочим, пристроила к нему электрический звонок, который трещит на весь дом, когда открывают дверцу. Сломала мои лыжи, не пускала на каток, не давала читать, а мою библиотеку продала за гроши. Вот такая была жизнь, и немудрено, что мне захотелось удрать. Но об этом нечего было и думать.
— Почему?
Юра долго молчал. Что-то одновременно и грустное и радостное показалось в его огромных добрых глазах, обведенных темными кругами.
— Ну, об этом как-нибудь в другой раз, — сказал он. — О чем я рассказывал? Ах, да! В тот вечер Лука Лукич пришел ко мне не в пальто, а в старой, поношенной шубе, хотя была мягкая осенняя погода. «Ну, как живешь, бедолага? — спросил он. — Скучаешь? Голодаешь? Я тебе подарочек принес. — И он бросил на мой стол связку свежих кренделей, несколько луковиц и финский сыр «Виола». — Ты держись! Дай срок, я на Неониллке женюсь, и мы с тобой ее одолеем. А что это ты рисуешь?» А я, на свою беду, как раз рисовал сильванта.
— Такого?
И Таня показала ему маленький рисунок, который Николай Андреевич с негодованием обнаружил на одном из своих чертежей.
— Да. Николай Андреевич очень сердился?
— Очень. Я успела скопировать, прежде чем он стер рисунок. Вот! Похоже?
— Пожалуйста, извинись перед ним. Я больше не буду.
— Дальше, — потребовал Петька.
— И я, на свою беду, стал рассказывать Луке Лукичу о сильвантах. А он… Конечно, теперь для меня ясно, что мачеха в этот день условилась с ним отделаться от меня, иначе он не явился бы ко мне в шубе. И вот он вдруг спросил меня… Но я совсем забыл сказать, что он озорник, проказник, любивший неожиданно ошеломить, ошарашить, озадачить. Ему было все равно, как избавиться от меня, а тут вдруг подвернулся случай еще и подшутить. Это было как раз в его духе! «А тебе не хочется стать вот таким сильвантом? — спросил он, взглянув на мой рисунок. — Конечно, не выходя из дому, потому что иначе на тебя станут показывать пальцами и сбежится толпа». Ну, что вы ответили бы на такой вопрос, ребята?
— Конечно, да! — закричал Петька. — Никогда не врать — это же интересно! Понимать, о чем говорят деревья! Ни с кем не ссориться и не драться, в то время как еще вчера Петр Степанович страшно отругал меня за то, что я врезал Вальке Стригунову!
— Ну вот и я ответил: да. И сразу почувствовал… Не знаю, как вам рассказать. Я как будто лишился сознания и в то же время ясно чувствовал и понимал, что со мной происходит. Видел, как он сильно потер свой сизый нос, похожий на подгнившую сливу, и этого оказалось достаточно…
Он замолчал, может быть, потому, что хотел справиться с волнением.
— И этого оказалось достаточно, чтобы я превратился в сильванта.
Таня тихонько ахнула, а Петька засопел — он всегда сопел, когда видел или слышал что-нибудь интересное.
— Откуда-то вдруг появилась мачеха, и, помнится, я снова подумал: «Они хотят от меня отделаться», — потому что она помогала ему, когда он надевал на меня шубу. Кажется, я все спрашивал: «Зачем, зачем?» — а Лука посмеивался: «Это, брат, не какой-нибудь планер! Где стоишь — оттуда и летишь! Три пуговицы — три скорости. Застегнешься на первую — подъем. На вторую — нормальный полет, шестьдесят километров в час. На третью… Ну, на третью я тебе не советую». Он вдруг сильно ударил меня по лбу, может быть, чтобы привести в сознание. «Ну, с богом! Счастливого пути».
Он сам застегнул нижнюю пуговицу, и я, приходя в себя, стал медленно подниматься. Потом, когда я почувствовал, что лечу над облаками и сквозь их прозрачную белизну вижу поля, леса, маленькие ленты дорог, которые то скрещивались, то разбегались, как на географической карте, мне захотелось петь, читать стихи, кувыркаться. Поднялся ветер, облака стали обгонять меня, но я застегнул вторую пуговицу и с такой силой рванулся вперед, что едва не вылетел из шубы. Признаться, я даже забыл, что превратился в сильванта, и вспомнил только потому, что, застегивая пуговицу, заметил, что у меня мохнатые руки. Это и была минута, когда я впервые пожалел, что не нарисовал сильванта другим. Но кому бы пришло в голову, что ты когда-нибудь превратишься в собственный рисунок?
Ночь была на исходе, когда Юра закончил свой рассказ. Впрочем, мы уже знаем, как он пролетел над Немухинской каланчой, вывалился из шубы и побежал по Нескорой. Сестры Фетяска крепко спали, когда он спрятался на чердаке, а через два или три дня дом перешел к Заботкиным, и начались те странные явления, о которых мы уже рассказали. Стоит только упомянуть, что, расставаясь с Юрой (чтобы вскоре снова встретиться), практичный Петька спросил:
— А куда делась шуба?
И получил короткий ответ:
— Не знаю.
Но Таню интересовал совсем другой, гораздо более сложный вопрос.
— Извини, Юра, — сказала она. — Но мне хотелось бы узнать: неужели ты, как настоящий сильвант, стал понимать язык деревьев? И никому не желаешь зла? И земля кажется тебе ласковой звездой?
Наступило молчание, такое долгое, что часы на вывеске часовой мастерской, только что пробившие шесть ударов, хрипло заурчали, как всегда, когда они подбирались к половине седьмого.
— Да, — наконец сказал Юра. — Но есть одна причина, которая заставляет меня глубоко сожалеть об этом превращении. У меня к тебе просьба, Таня. Подари мне свой рисунок. На обороте я напишу несколько слов. Ты не станешь их читать, не правда ли? Запечатай рисунок в конверт и пошли по адресу: Хлебников, улица Неизвестного поэта, 23. Ирине Синицыной. А когда получишь ответ, принеси его мне, хорошо?
— Ты можешь не беспокоиться. Я непременно сделаю это, — ответила Таня. Остается заметить, что в разговоре Юра упомянул о какой-то ветке, полной цветов и листьев. Когда Таня с Петькой спросили его, что это за ветка, он смущенно промолчал. На прощание Тане очень хотелось спросить, удалось ли мачехе добыть себе маленькие, стройные ножки. Но она не решилась. После серьезного разговора как-то неловко было спрашивать о таких пустяках.

Его весь город боится
Все было готово к отъезду, когда Петр Степанович все-таки решил встретиться с Юрой. Один существенный вопрос интересовал его, а на него не могли ответить ни Петька, ни Таня, ни Зоя Никитишна. Вот почему встреча все-таки состоялась, короткая, но полезная хотя бы потому, что сама внешность Петра Степановича обнадежила Юру. Он был небольшого роста, ходил, загребая левой ногой, на толстеньком носу была нашлепка, и трудно было представить себе, что в праздники у него на пиджаке умещалось множество медалей за спасание людей, птиц, зверей и полезных насекомых. Но едва он появлялся в любом доме или даже в учреждении — самые бестолковые люди становились более или менее толковыми, самые отчаявшиеся начинали надеяться, и все вокруг, как говорится, начинало дышать уверенностью и прямотой.
— Скажи, пожалуйста, — спросил он Юру, — вот ты говоришь, что Лука Лукич просто потер свой нос и этого было достаточно, чтобы ты превратился в сильванта?
— Да.
— Может быть, может быть… — задумчиво сказал Петр Степанович. — А ты случайно не заметил, не было ли у него в руках какой-нибудь палочки вроде тех, которые втыкают в цветочные горшки?
Юра задумался.
— Не помню, — наконец ответил он. — Лука Лукич постоянно вертит что-нибудь в руках. То карандаш, то цепочку — он носит старинные золотые часы на цепочке, то зубочистку. Возможно, была и палочка. Какое это имеет значение?
— Но ведь ты, кажется, сказал, что тебя буквально воротит с души от одного вида его сизого носа?
— О, да!
— И в тот вечер, когда вы дружески разговаривали, ты тоже не смотрел на него?
— Во всяком случае, старался не смотреть.
— Понятно, — сказал с удовлетворением Петр Степанович.
Нет времени рассказывать, какие старинные города осмотрели немухинские ребята, прежде чем попали в Хлебников. Стоит только упомянуть о том, чем этот город отличался от других городов. Он был расположен вдоль моря и окружен ветряными мельницами, которые больше не мололи муки, но зато не пропускали ни одного ветерка, чтобы не обменяться с ним каким-нибудь слухом или сплетней. Старые ржавые якоря попадались на каждом углу. К сожалению, они были молчаливы, но не было никакого сомнения, что каждый из них мог бы рассказать немало интересных историй. Зато чайки, летавшие над крышами, болтали без умолку, и, даже не понимая их языка, легко было угадать, что история города их не интересует. А между тем она была очень интересна, потому что с древнейших времен в городе жили поэты.
На главной площади стоял памятник, изображавший странника в рваном плаще, без шляпы, выронившего листы бумаги, которые в беспорядке лежали у его ног. Это был самый талантливый из прославивших город поэтов. Его звали старинным русским именем Велимир.
Впрочем, Петру Степановичу было некогда осматривать город. Заняться этим он поручил Петьке как старосте девятого класса, а сам отправился в пригород, где с незапамятных времен находилась Мастерская Игральных Карт, расходившихся по всему миру. На каждом доме была вылеплена карта: мастер, вырезывавший валетов, украшал свои дубовые двери изображением валета, его сосед — дамы, а сосед соседа — туза или короля. Только на одном доме была раскинута вся колода, и любой прохожий мог убедиться, что в этом доме живет главный резчик Иван Георгиевич Синицын.
Маленький, сухонький, похожий на деревянного человечка для щелканья орехов, он, когда постучался Петр Степанович, очевидно, только что встал с постели, потому что на его голове торчал вязаный желтый колпак с кисточкой. В разговоре с Петром Степановичем резчик вспомнил о колпаке и, рассмеявшись, сунул его в карман.
— А я не знал, что этого проходимца уволили за кражу волшебных палочек, — задумчиво сказал он. — И даже догадываюсь, куда он их спрятал.
— А именно?
— Вы заметили, что в городе почти не пахнет морем? Это потому, что все запахи заглушает аромат его сада. Там растут цветы, которых нет ни в одном ботаническом саду. К нам приезжают ботаники с мировыми именами, которые ничего не могут понять. Но мне сейчас все ясно: он посадил в землю волшебные палочки, они выросли и расцвели, и теперь каждая из них считается маленьким чудом.
— Хитер, — сказал Петр Степанович.
— И не только хитер, но мстителен, коварен и зол. Я в мастерской работаю сорок лет, меня каждая собака знает и уважает, а его я боюсь. Более того, его весь город боится.
— В чем же дело?
— Неизвестно. Вот, например, наш город славился поэтами, художниками, скульпторами. Но когда он приказал называть себя Мэром, все уехали. А почему? Потому что у тех, кто называл его просто Лукой Лукичом, он под разными коварными предлогами отбирал мастерскую. Темная личность! Но, между прочим, отлично играет в «японский сундучок» — есть такая карточная игра — и даже объявил, что, кто у него выиграет партию, может называть его не Мэром, а просто Лукой Лукичом.
— Ну что же! Будем посмотреть! — загадочно сказал Петр Степанович. — А теперь позвольте, Иван Георгиевич, поговорить с вашей дочкой и, если вы не возражаете, наедине?
Иван Георгиевич вздохнул.
— Да, разумеется. Но дело в том, что…
— Я знаю, она перестала петь. И очень похудела, должно быть? И не спит по ночам?
— Просто не узнать!
— Вот мы с ней и выясним, в чем дело! А пока я по секрету скажу вам, что Юра Ларин жив.
Надо было видеть, какое впечатление произвели на старого резчика эти слова. Он подпрыгнул от радости и так высоко, что ему позавидовал бы любой мастер спорта по прыжкам в высоту.
— Жив! Слава богу! Это такой мальчик! Такой мальчик! Он после учебного дня мыл пол в классе, а когда я его спросил: «Зачем?» — ответил: «Не «зачем», а почему. Потому что мне это нравится». Сам испек торт!
— Торт?
— Да! Для Ириночки в день ее рождения. И украсил его формулой, которую она не знала, когда, кончая восьмой класс, едва не провалилась по математике. Вообще она учится неважно, а Юра ей так помогал, так помогал!
— Вот пускай она о нем и расскажет!

Ветвь, полная цветов и листьев
Надо сказать, что Петр Степанович удивился, увидев Иру Синицыну.
Красавицы в подавляющем большинстве прекрасно знают, что они красавицы, а она, казалось, не имела об этом никакого понятия.
Она была такая тоненькая, что с сильным ветром, не говоря уже о штормовом, надо было заранее сговариваться, чтобы он не переломил ее. Глаза на нежном лице, казалось, стеснялись, что они такие большие, а длинные изогнутые ресницы старались казаться короткими, не заслуживающими никакого внимания.
Она смутилась до слез, когда Петр Степанович заговорил о Юре, и побледнела, как будто кто-то спрятал ее под папиросную бумагу.
— Ну, как он? Я получила от него письмо, только два слова: «Не забывай!» — и рисунок сильванта. Вы не знаете, получил ли он мой ответ?
— Не думаю. Я говорил с ним перед отъездом.
— Я ведь так и не знаю, что с ним случилось! Хотя мне стало смешно, когда я прочитала «Не забывай», но одновременно я заплакала, потому что все это очень грустно. Он постоянно рисовал своих сильвантов, мы часто говорили о том, что люди должны понимать язык деревьев. Однажды я даже показала ему глиняный горшок с углями и постаралась уверить, что это не угли, а погасшие звезды. Но ведь это казалось нам только игрой!
— Понимаю. А потом в вашу игру вмешался очень плохой человек, которого даже трудно назвать человеком. Но вот о чем я хотел у тебя спросить… Юра упомянул в одном разговоре о какой-то ветви, полной цветов и листьев. Я не стал расспрашивать, но мне показалось, что эта ветвь имеет для него особенное значение.
Ириночка засмеялась, и сразу стало ясно, что она любит петь. У нее был музыкальный смех.
— Ах, это тоже была просто игра! Мы постоянно придумывали что-то, и однажды, когда встретились на набережной, он спросил: «Хочешь, я подарю тебе кота с рубиновыми глазами? Или зеркальце из пушкинской сказки, ведь ты не догадываешься, что краше тебя нет никого на свете?» Я засмеялась и сказала: «Иди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что». И он бросился бежать по самому краешку набережной — это было вечером, и я испугалась, что он упадет в море. Но он не упал: через несколько минут он вернулся. «Я перелетел через самый высокий в мире забор, — сказал он, — и оказался в саду, который обиделся бы, если бы его назвали прекрасным. Это сад, в сравнении с которым висячий сад Семирамиды показался бы скучным городским сквером. Я пробежал вдоль кустарника и задел плечом ветку, прошелестевшую листьями и цветами. Вот она».
— И, надеюсь, ты не рассталась с нею?
Теперь Петр Степанович побледнел от волнения и тоже выглядел так, как будто его сунули под папиросную бумагу.
— Конечно, нет. Ведь это подарок Юры. По утрам я здоровалась с ней, а вечерами желала ей спокойной ночи. И хотя каждые два-три дня меняла воду в кувшине, ветка увяла — листья пожелтели и осыпались, цветы состарились и умирают, как люди. И теперь она стала похожа на обыкновенную палочку.
— Нет, она стала похожа на необыкновенную палочку, — энергично возразил Петр Степанович, — и, если действовать осмотрительно, с ее помощью я верну тебе Юру.

@темы: quotes